* * *
Овощей и фруктов надо взять, Молока, и хлеба, и картошки. Жизнь – еда. Не стоит унижать Сим определением дорожки
Жизни – суммы их, богатство их. Видел морг роддома против, было. Траур в счастье свой вплетает стих Медленно, упорно и уныло.
Рассчитаться, выйти… За спиной Холод супермаркета оставив. С полною сравнений головой Тяжело в окрестной будет яви.
ПЕРЕЧИСЛЕНИЕ ЛОШАДОК
И юности лошадка прытко Везёт: мечтанья, и т. п. А старость-кляча, как улитка Ползёт по узенькой тропе.
О, зрелости прельщала лошадь, Но… для чего её загнал? Перечисленье вышло плоше, Чем ты - на кляче - ожидал.
* * *
БЕЛЫЙ СОН
Как давно ты умер, папа! Я В возрасте почти таком сейчас, и Лад воспоминаний очень частый Не меняет грусти бытия.
Снова, папа, я с тобой иду По Екатерининскому парку. Я – мальчишка, подобравший палку, Линию в песочке проведу.
Улыбнёшься, спросишь, что имел Я в виду? Жизнь, вероятно, папа. - Жизнь совсем не линия, мой лапа, - Скажешь. Это сон. Он очень бел.
ПОЭТ И СУПРУГИ ОКОРОКОВЫ
(стихотворение в прозе)
Позёвывает, завернувшись в тёплый халат, поглядывает то в оранжевый огонь печи, то в низкое окошко, за котором серебряно мерцают кружки, дуги и стрелы…
Зима.
- Прасковьюшка! Пирог не готов?
- Готов, Васенька, готов, несу…
Вплывает жёнушка, с которой так всегда тепло, сладко, нежно, и хоть Бог не дал деток, ничего, можно и вдвоём век коротать.
И пирог лаковый, сочный, с малинкой, и графин на подносе мерцает жидким рубином.
- А ты Прасковьюшка, со мной рюмочку?
- Непременно Васенька, непременно.
Любили выпивать наливочку у печки, заедать пирогом.
Прислуга на кухне раздувала самовар, приносила в столовую, перебирались туда, из белолобых чашечек пили карминный, крепко заваренный чай – вкусно было; и чиновничье медленное служение Василия Терентьича, растянувшееся на всю жизнь, ничем не мешало сладкому, чудному ощущению жизни…
Поэт двадцать первого века бродит порою по кладбищам, любя древние саркофаги с обомшелыми краями, с медленно стирающимися буквами…
Он читает: Василий Терентьевич Окороков, почил в Бозе 30 генваря одна тысяча девятьсот сорокового года. Всего лет его жизни было 64. Упокой Господи, душу раба твоего.
И - под этой надпись о скончавшейся рабе Божьей Прасковье Алексеевне, пережившей мужа на год.
Поэт вбирает старые вести и представляет их жизнь – сонную, скучную, сладкую – пока они вновь пьют чай на кухне: Прасковья Алексеевна на трёх пальцах держит блюдечко, дует, а Василий Терентьевич заводит неожиданно о налогах, и зевает его полная жёнушка, и выкушав пятую чашку, предлагает идти спать…
* * *
Вот в древнеримской хлебной лавке Плачу я за лепёшку… Вот Поэт, причём довольно славный Доброжелательно кивнёт.
Он стих напевный прочитает У Колизея… Оный стих Паренье духу обещает, Полёт из нежных, золотых.
Вот польским ортом заплачу я За чашу красного вина. Тридцатилетняя вглухую Идёт бессрочная война.
Швейк «У кота» сидит. Я рядом С зажатой кроной в кулаке. Послушать Швейка буду рад я, Забыв о скуке и тоске.
Мои монеты открывают Такие ходы – что держись! На час иль два мне обещают Представить золотою жизнь.
* * *
Малыш с отцом глядят, как агрегат- Машина слой асфальта во дворе Срезает, и малыш ужасно рад, Пускай дожди слезятся в сентябре.
Рифмующий в сознании отец Фиксирует восторги малыша. В теперешней действительности жрец Стиха, и чтоб светла была душа,
Возможен ли? Накрапывает дождь. Берёзы у котельной зелены. И коль стихи приходят, - пусть не ждёшь, - Зачем-то быть в реальности должны.
* * *
Шарлотку делают на кухне Отец, бабуля и малыш. - Сынок, ты режешь очень крупно! - Ма, ничего… за ним следишь?
Малыш всё делал осторожно, Сияя, - ведь печёт пирог. И опровергнуть невозможно, Что надо всеми нами Бог.
