В боксе инфекционной больницы мариновали долго: брали кровь, меряли температуру, ждал врача – и бронзовые завитки осенних листьев за окнами не развлекали поэта, ибо медленно плавился в незримой печке жара, и только что вскрыли абсцесс.
Под пятьдесят. В больнице первый раз.
- Пойдёмте, - слышит.
Идёт. Садится, ведомый тёткой, в машину, потом лифт, долгий подъём.
В палате двое обедают - парнишка и кавказец.
Здоровается, не зная, принято ли представляться.
- Занимайте любую постель! – возглашает санитарка, и он начинает возиться, шурша грубым одеялом, пробуя на вес каменную подушку. Переодевшись, ложится, и тоска наваливается, давит – надолго ли?
Медленно вызревают сумерки, плавным кораблём из них выплывает вечер…
Появляется четвёртый человек – высокий, круглолицый, улыбчивый… "Нет, - думает поэт, и рифмы вяло шевелятся в мозгу: неживые, тусклые, - представляться, наверно, не принято…"
Комковатый ужин из вязкой еды, все садятся за стол, быстро шебуршат ложками.
К вечеру доставили ещё одного – полусонного, тоже с высоким градусом жара.
Да, ещё мусульманин Хасан, оказалось – совершал намаз: расстилал коврик, становился у стены, закрывал глаза, опускался на колени…
Лор-кабинет находился в слепой кишке, в отростке помещенья, и был мал, тесен, узок. Зато сам врач – могутен, колоритен: с таким бы посидеть за бутылкой.
- Сейчас раскроем края раны, выпустим гной! – сообщил весело. – Будет бо-бо. Ну-ка. И пшикнул в рот анестезию.
И сидел поэт – с открытым ртом, беспомощный, испытывая омерзение к себе, к ситуации.
Заглянула заведующая отделением.
- Михал Ваныч, бабушке бы у меня повязку сменить, на какой там день?
- Я подъеду, - обернулся к ней лор. – Вы же рядом тут?
- Ага. Очень обяжете. Бабушке 85.
- Напомните, голубушка только. – И, обращаясь к поэту: Готовы к бо-бо? Ну, поехали…
Отполаскивал горло фурацилином; раковина заплёвана, вся в мерзких сгустках…
- У меня в прошлом году машину вскрыли, - говорил, оторвавшись от планшета Роман. – Занятно – вскрыли, ничего не взяли.
- А было что брать? – поинтересовался Хасан.
- Да было всякое в бардачке.
- Ясно, шпана хулиганит. – Этого зовут Евгений. Крепкий, хозяйственный, матерщинник. – А во - анекдот, - восклицает.
Поэт ложится на свою кровать. Подушка очень неудобная, и хочется домой.
- Уйду в пятницу, - говорит Роман. – Ну его, тоска здесь лежать…
Под капельницей – 15-летний мальчишка. Температура не спадает пятый день. Кашляет, хрипит.
- Тоже сдёрну в пятницу. – Ляпает Женя. – Температуру сбили и ладно…
Коридор, серый линолеум в нашлёпках, решётка перед дверью. Взад-вперёд.
Коридор. Несколько окон. Во всех – бронза спокойной осени, лёгкая синь небес.
Смеркается, и город оживает, наливается огнями, безвестный мост вспыхивает нежно-красным цветом, точно повисая в воздухе…
Стой, смотри.
- Мальчики, на уколы.
Гуськом тянутся в процедурный кабинет.
Самые популярные шутки – Ж..а же не железная! Не искали приключений на свою задницу – а вот получи…
Ужин также скучен, как обед и завтрак. И завтра будет тоже.
Повторяемость скуки убивает мелодию жизни.
Тётка-уборщица балагурит:
- Внучка совсем от рук отбилась, шалава. А где я ей денег возьму, а? На панель что ль мне? Да старовата!
- Избаловались мужики? – хохочет Женя…
Тётка матерится в ответ, смеётся. От половой тряпки глянцево блестят разводы на линолеуме пола.
Трое сбежали в пятницу, как и обещали. Суетились, буквально лучась счастьем, балагурили, бросали уходя: счастливо, мужики, поправляйтесь.
Каменная тоска давит поэта – тоже хотел, да не решился, и вот… Лежит, рифмует, температуры нет, ощущения странные, голова пухнет прозрачным звоном…
В понедельник, бормочет под нос, в понедельник.
Час идёт, как три.
Чернота медленно разливается за окнами. Нечто томительно гнилостное тянется из души, которой нет никакого дела до приключившейся ангины…
