Мама была калужанкой, приехала в Москву в середине пятидесятых – поступать в институт. Она жила у старой певицы, дальней своей родственницы, некогда блиставшей на сцене Большого: лучшая Аида тридцатых годов, и не было меломана не знавшего её. Но – потеряла певческий голос, самое страшное, что может случиться с певицей; и всё же ходила к ней весёлая стайка молодёжи, ибо многое могла объяснить, многому научить.
Мама поступила в Пищевой институт, и певица сделала ей прописку.
Отец – коренной москвич, живший в крепком, хотя всего четырёхэтажном доме в Хохловском переулке – был одним из тех, кто ходил к певице.
О! эти вечера у неё! Никакого, разумеется, алкоголя, только крепкозаваренный чай и сдобные булочки, иногда сладости.
Все молоды, талантливы, все поют, у отца – профессиональный баритон, мог бы делать оперную карьеру, да посчитал занятье это несерьёзным для мужчины, и стал физиком. Но – страсть к пению оставалось, от Дома учителя он ездил на гастроли в летние месяцы, и хорошо знал обширную мощь Советского Союза.
У певицы и познакомились мама и отец.
Я помню эту квартиру, ибо прожил в ней десять первых лет жизни, а певицу не мог знать: она умерла в году, в котором я родился, - хотя скорее так: я родился в году, в каком она умерла - и мама назвала меня в честь неё, ибо имя Александр, как вам известно, двустороннее.
Квартира – в огромном старинном доме, коммуналка с высоченными потолками; и никогда не было склок с соседями, но мир царил, вежливость, помощь.
Клочки первых моих воспоминаний связаны с играми: вот проношусь, как под аркой, между ног отца, он смеётся, ловит меня, я уворачиваюсь, прячусь под столом, опять выскакиваю. Мама вносит обед с общей кухни… Рассаживаемся за массивным столом, и скатерть пестра, и мне снова хочется нырнуть, спрятаться в полутьме, отмеченной краями скатерти.
Мы много гуляли с отцом – до ВДНХ было недолго ехать, а станция Новослободская поражала взлётом пёстрых, роскошных витражей; мы гуляли по ВДНХ каждые выходные, и всегда только с отцом; мы ходили в Екатерининский парк, называемый тогда иначе, а как? не вспомню уже… Когда я стал постарше, мы путешествовали по Москве, растворялись в её бесчисленных переулках, и отец рассказывал мне об истории той, или иной улицы, того, или иного дома…
А мама ждала нас с обедом.
Она чудесно готовила – и готовит сейчас, несмотря на возраст, и субботние и воскресные семейные трапезы были надёжно окрашены цветами счастья…
Во что мы играем с мамой? Это очень раннее воспоминание, и солдатик в моей руке символизирует нечто, чего не поймать уже, не пощупать.
Мне дарили много игрушек: солдатики, машинки, паровозики; они выстраивались рядами, создавая причудливый и многообразный мир детства.
Лет с шести – моих, разумеется – мы ездили на море: каждое лето, в Анапу, к одним и тем же частникам, у которых снимали комнату.
Ездили и ещё, но это в другом возрасте, с отцом – в Эстонию, и таллиннские мистические переулки заворожили меня на всю жизнь, как и дома, и парящие над городом соборы, и цеховые символы, и Старый Томас; и с отцом же – в Ленинград, а с мамой – в Болгарию, где было много солнца, и такою обилие впечатлений, что их не унесёшь ни в каком чемодане.
Мы ходили по букинистическим с папой, собирали монеты и марки; это уже после переезда, когда старый дом остался позади, и мы перебрались в отдельную квартиру – как раз в районе ВДНХ…
- Мам, а где на старой квартире стоял книжный шкаф? Буфет помню – в первой комнате, а шкаф?
- Во второй сынок, у дальней стены.
Припоминается: вторая комната, родительские кровати, моя у одной стены, у другой – платяной шкаф и с ним рядом – старинный, книжный. И шкаф этот, и буфет – все в завитках резьбы – перебрались с нами на новую квартиру.
…Настройщик приходил – лечить пианино: колоритный, эффектный старик, и вот - говорят они с отцом о музыке: конкретика стёрлась, но помнится их высокий азарт, великолепная страсть, возвышенность речи.
… Гомеопата приглашали ко мне, ибо были проблемы с горлом, и я испугался в первый раз, убежал, прятался в ванной, но – именно он посоветовал поездки к морю, и подобрал нужные препараты: сладкие крохотные шарики прятались в маленьких коробочках, как сокровища, и принимать их, медленно рассасывая, было приятно.
Мама и отец. Определившие жизнь, подарившие её.
Отец умер рано, очень рано для разносторонне одарённого, блестящего мужчины. Он умер в 52 года, и я, ныне почти достигший оного рубежа, говорю с ним всю жизнь, рассказывая о новостях, о событиях своей, не особо удавшейся, но всё же имеющей какой-то смысл, отмеченной определёнными свершениями – жизни.
Мы ездили в колумбарий с мамой к отцу, в старый крематорий на Шаболовке, входили в пространный, прохладный коридор, со стен которого глядели бесчисленные фото.
Лестница была тяжела, её надо приставить к стене, и подниматься, минуя лица, чтобы положить крохотный букетик на каменную полочку у отцовской плиты.
- Вот, отец, - говорила мама. – Сын – член Союза писателей, и…
- Да не надо, мам, - обрывал я. – Не надо.
Я рано увлёкся литературой, и писать было столь же естественно, как ходить, и книжная реальность надолго заслонила реальность обыкновенную.
Рано стал писать, рано.
Слышал однажды, как отец говорил маме:
- Сын понимает то, что мне уже не понять. Его разговоры про стилистику! Он чувствует книги сердцем, иначе не могу истолковать.
И я нечто объяснял отцу, горячась, говорил, как трактую то, или иное место из очередной книги, важно комментировал собственный комментарий.
Однажды, много лет спустя после его смерти, его коллега и друг, - ещё в Союзе, помимо физики занявшийся парапсихологией, - сказал мне:
- Я чувствую, отец доволен тобой.
Я хмыкнул – кто ж поверит парапсихологу?
И всё же – а вдруг?
- Мам, а вдруг и правда, отец доволен мною?
- Конечно, сынок. В это стоит верить.
Маме много лет, но она бодра и деятельна, и еда, которую она готовит, по-прежнему великолепна.
…Мы идём по заснеженной Москве: мама, папа и маленький мальчик…
Мощное ядро солнца испускает холодное золото лучей, и лепная небесная синь сияет бездонно.
Город великолепно опушён, зачехлён чудесно – сколько снежной сметаны пролито! сколько накрошено рассыпчатого творога!
Розоватые звоны точно слышны в крепком, прокалённым морозцем воздухе, и я начинаю скатывать снежки, кидать их в папу, он смеётся, тоже подхватывает горсти снега, лепит шарики, кидает в меня.
Мама улыбается.
И верится, что никогда не кончится всё это – светлое, хорошее, столь необходимое в жизни.
Верится, что смерти нет.
