ТОПОС
Модель солнечной системы, установленная в парке на приподнятом, большом, круглом, блестящем камне; полые тела планет – постучи, ответят гулко – размещены на подставках, а в центре, на возвышении дан лик солнца – с волосами расходящихся лучей.
Планеты подписаны, и малыши, играющие в недрах модели, спрашивают родителей:
- Это что? А это?
Мальчишка запомнил – кидается, обнимает:
- Эо нася земья…
Он прижимается к ней щекой, и нежная кожа соприкасается с грубым рельефом Африки.
- Эо моя земья… - Добавляет малыш, и, оторвавшись, бежит, - бежит кругами, и отец, играя, ловит его, сажает на Сатурн, снабжённый массивным кругом:
- Вот, сынок, и оседлал ты кольца Сатурна. Сразу все.
Малыш смеётся.
Золото мая, расплавленное злато солнечных лучей без всякой алхимии преображает листья, делая их необыкновенно яркими и вместе прозрачными.
Топос – просто место, если буквальный перевод может быть приемлем в расплавленном потоке современности, мешающей то и это с энергией, недоступной прежним десятилетиям. Ибо именно место определяет бытование: жизни, идеи, роста.
Малыш съезжает с колец Сатурна, и, подхватив камешек, блеснувший серебряной капелькой на солнце, бежит по аллее парка, посыпанной красноватым песком.
Место наблюдает за малышом, не раскрывая своих кодов – наличествующих у каждого, как имя у человека.
Так думает отец, спешащий за малышом; и люди, идущие навстречу, вписаны в ауру места точно так же, как мысли отца в общую динамику его конкретной жизни.
Конкретной настолько, насколько продолжена она быстро бегущим мальчишкой, чьи предпочтения были выражены только что: Земля и Сатурн.
Ибо предпочтения это тоже топосы, как арки культурологии, вмещающей в себя суммарные мерцания смыслов.
- Мам, купи мороженое.
- Ты видишь где-нибудь ларёк?
- Не-а… А мальчишки вон ели…
Тайна топоса остаётся неразгаданной, пусть даже малыш и спешащий за ним отец исчезли за поворотом, унося с собою свои миры: большой и поменьше.
Чёрные шарики вороньего грая, летящие с древес – и бессчётные лица листьев.
- Интересно, а листьев больше на свете, чем людей?
- Конечно, во много раз.
- Откуда ты знаешь?
- Ха-ха… Не отвечу. Однако уверен.
Двое сидят на белой скамейке, курят, и вензеля дыма на мгновенья обозначаются в воздухе – чтобы слиться с ним, проиграв ему.
Двое обсуждали нечто – бурно, мощно, взахлёб… Закурили потом. А затем возникла мимолётная тема листьев – и лиц.
Тайна топоса – тайна места – тайна кода… Цепочки имён. Бесконечность листвы.
Темы и аргументы мерцают опаловыми категориями, и математическая логика уверенным, точно скальпель, высверком стремится лишить фантазии зазевавшегося поэта, глядящего на лица окон высокого дома, и тщащегося подобрать рифму к слову топос.
СТАРЫЕ СОВЕТСКИЕ НЕДРА
- Бровеносец зашёл в потёмки!
- Вестимо!
Плывёт над дачами, плутает в зелени ветвей шашлычный дым, ароматно сочное мясо, и на врытом в землю столе уже полнятся тарелки: всё из парников да с грядок: помидоры, огурцы, лук, укроп, чеснок.
- Эдь, заходи, всё готово!
- Идём. Галя, кончай возиться, Егоровы ждут.
Савельевы построили парилку, и каждую субботу устраивают райское отдохновенье: распаренный хозяин, завернувшись в простыню, выскакивает, отдуваясь, хлещет пиво, и ребята его – красные, довольные – вываливаются за отцом…
Едут на машинах на Юг, едут по две-три машины, гладко пластается асфальт, блестит, как намасленный, и раскрывается Союз, развёртывается бесконечным пространством: вот Украина сияет, и Киев ослепляет своей роскошью, вот Одесса отвалилась, и море, море впереди, кемпинг, или снимут две комнаты в частном домике, будут по утрам бегать купаться, валяться часами на пляже…
Осень грозит, осень грядёт – кому родное НИИ, и начальник, бывший однокашник, достал придирками; кому школа…
- Сынок, по алгебре надо подтянуться!
- Па, я не понимаю ничего…
- Я знаю, ты у меня гуманитарий, но всё же…
Был сынок председателем совета отряда, да рванул его душу пубертатный криз, отказывается выходить из дома, пробивают родители частное посещение, индивидуальное обучение: было можно в редких случаях.
Дворы, мячи, компании.
Дворцы пионеров, бессчётные кружки.
- Ма, смотри, я картину принёс.
Гордо достаёт из портфеля акварельку свою, мать всплескивает руками:
- Да ты у меня художник!
Газеты на стендах, останавливаемся, читаем…
В клуб нумизматов по субботам: на столах разложена мелочь, а под столами – истинные сокровища: старое серебро бременит западные и самодельные альбомы.
Едут трамваи, едут троллейбусы, подземные миры метро сияют вернисажем. Выставки, музеи, книжный дефицит.
В букинистическом:
- Мужчина, чем интересуетесь?
Пожилой, интеллигентный, в очках смотрит на очевидного делягу, тем не менее, говорит, что хотел бы приобрести; выходят из магазина, в арку свернув, останавливаются во дворе, и из портфеля извлекается вожделенное.
- Как достал этот маразм старческий!
Телевизор сер, партийная нудятина отвратна; макароны разламываются, мяса не достать.
- Сынок, купишь молоко, кефир, хлеб.
- Ма, я хочу рогаликов!
- Сынок, сегодня не получится. Знаешь же, папа пока ищет работу, живём впритык.
Он хотел бы и мороженого, и модельки машин, но…
Снег, елочный, пушистый, великолепный, декабрьский снег; скоро каникулы, и поедешь к родным в Калугу – будете кататься на лыжах, слетать с гор на обледеневшую, в белый чехол убранную Оку…
Скоро всё кончится: и счастье, и кошмар… Скоро Союз разлетится – собирай, удерживай куски в памяти: пёстрые клочки, мозаику детства.
Собирай.
Удерживай.
МАССОВКА
Дощатая, криво сколоченная, скрипучая лестница вела наверх, казалось в будку, но на деле в довольно пространную комнату, по периметру заставленную столами, диванами, стульями…
- Тут у тебя жить можно.
- Вполне. Есть не хочешь?
- Нет. Спасибо.
Мониторы компьютеров на столах пестро мерцали, в лоточках, завёрнутых в фольгу, были, очевидно, салаты и другая еда.
В павильоне велась съёмка сериала, и один приятель, работавший администратором на оной, позвонил другому, попросил сняться в массовке, - выручи, как сказал, ибо забыл набрать людей.
И вот второй, никогда не видевший съёмки изнутри, ничем толком не занятый, отправился, ибо жил неподалёку.
Суета обступала, вовлекала в себя сразу: все носились, перемещались, кричали; проходили люди с огромными сумками, другие сидели за столами, пили кофе, решали кроссворды, пожилая тётка вязала.
- Бестолковщина какая-то, - пожал плечами пришедший.
- А ты как хотел! – засмеялся работавший администратором.
На поясе у него висело переговорное устройство, которое время от времени начинало пищать, он снимал его, говорил что-то, вешал назад, нажав кнопку.
- Ну, сейчас начнётся.
Опять устройство запищало, приятель, говоря в него, махнул другому, и пошли по лестнице вниз, пересекли небольшую площадку, оказались в коридоре, изображающем полицейский участок.
В клетке сидел человек, другие ходили взад-вперёд, режиссёр кричал.
- Что делать-то?
- Садись и сиди. Тебя снимать будут, ха-ха.
И убежал, показав на откидной стул у стены.
Он сел. Более-менее всё утихло, и пошло съёмочное движение.
Две актрисы – постарше и помоложе – шли по коридору, изображая ссору, за ними ехала камера, люди за нею были сосредоточены и деловиты, а парень, несущий чёрный хвост шнура, светился глупой улыбкой – точно совершал нечто важное, чего и сам не понимал.
Актрисы переигрывали, режиссёр кричал на них, всё повторялось.
Сидя на откидном стуле, думал о нелепых движениях, в результате которых получится очередная серия пустого, мыльного…
…вспомнилось почему-то: много лет назад, посреди пьянки, которые тогда шли чередой, один из тогдашних знакомых спросил: А у тебя не бывает ощущения, будто ты один – совсем один на свете? Что ответил тогда? И не вспомнить. А с ощущением этим жил.
Актрисы шли вновь, вновь ругались, снова ехала за ними камера.
Потом раздалось: Стоп! Снято!
Люди стали толпиться, и администратор, забывший собрать массовку, подошёл к приятелю своему, вставшему с откидного стула.
- Всё что ли?
- Ну да…
- Ты ещё долго?
- Довольно.
- Ну ладно, пойду.
- Как тебе впечатления?
- Да никаких, в общем.
Что не смогут заплатить - приятель сказал, когда звонил.
И вот он вышел из павильона, оглянулся, оглядел его – огромный массивный; и дальше, по знакомой почти наизусть ВДНХ пошёл, точно впитывая роскошный июньский вечер, перебирая взглядом зелень, фонтаны, фасады других павильонов.
Он шёл домой. Он думал о призрачной условности всякого человеческого действия – при каком-то повороте на микрон оно могло бы стать своею противоположностью, или вовсе исчезнуть.
Он вышел через главный вход, пересёк асфальтовый большак, и, свернув, растворился в человеческой плазме.
