ПЕСНИ АЛЕКСЕЯ КОЛЬЦОВА
Песенный Кольцов; Кольцов нежный и страстный; стихи льются молочными лентами, или снежным серебром отливают на солнце жизни.
Мальчик Кольцов, постигающий грамоту на дому, демонстрирует такие способности, что поступает в уездное училище, минуя ступень приходского; и хоть Белинский жёстко написал об уровне образования Кольцова: «…потому что как ни коротко мы знали Кольцова лично, но не заметили в нём никаких признаков элементарного образования», думается, что училище всё же давало нечто молодому человеку – хотя очевидно, что первенствовала жизнь…
…взрывы отчаянья – и вместе стихи самородной огранки: «Песня» (1827 года) и «Ты не пой, соловей» (1832 года) – разлучённый с ясноглазой своей крепостной любовью, Кольцов пережил столько тектонических душевных сдвигов, что хватило бы их на долгое творчество – питающееся часто, увы, человеческой болью.
Песни и фольклор, фольклор и песни; все попытки Кольцова писать в духе книжности, подражая ли любимому Дмитриеву, или беря за образец Хераскова, успехом не увенчиваются.
Да и не могли увенчаться – ибо голос его: голос из недр, из самых толщ народных, где забитость и безропотность только что и сглаживаются пьянством и песней; и здесь – в сфере звуков нежных – Кольцов великолепен: будто сама обширность русская даёт ему сил.
Разъезжая по торговым делам отца, встречаясь с массою людей, Кольцов собирает фольклор, обогащаясь сам – и сердцем, и разумом, - и обогащая музу свою. Которая, давая чудные созвучия, не дала покоя ему – столь необходимого, чтобы жить…
Но ведь музу волнуют только песни…
К 100-ЛЕТИЮ АНДРЕЯ ПЛАТОНОВА
Обнажённая боль прикасается к сердцу пространства: оно, как всегда равнодушно, но не может писатель, вышедший из гущи, из дебри людской плазмы быть равнодушным к жизни народа – ибо она ужасна.
Ужасна и густа, как пищевая, определяющая страсть, как необходимость еды, которой всегда мало, вечно не хватает, а та, что есть настолько далека от правильного рациона, что разговор о справедливости становится невозможен.
Вращаются шестерёнки, едут паровозы, - красивые, как фантастические звери – ведутся мелиорационные работы: неистовое движение вверх охватывает самые дремучие народные пласты.
О! разумеется, тут нужен язык, какого не ведали прежде: ни писатели, ни читатели.
Сложно вывести языковые корни Андрея Платонова: нечто от Лескова, возможно? Сострадание, полученное от Достоевского? Линии, отчасти идущие от русского сказа?
Будто он – Платонов – появился из самого себя, строя фразу так, как раньше не приходило в голову никому, предлагая алогичные корневые решения, и поднимая смыслоёмкость предложения на невероятную высоту.
От любого абзаца Платонова устаёшь, как от серьёзной работы: но настоящая литература и не может быть развлечением: слишком завязана на жизни и судьбах людских.
Даже нежность красок ни в коем случае не акварельна – но сила их занята у самой земли: так звучат «Третий сын», или «Июльская гроза».
В равно степени мастер и короткого рассказа и монументальности романа, Платонов созидает своеобразную энциклопедию советской жизни, захватывая все моменты, какие только возможны в самом течение яви.
Но Платонов ещё и мыслитель – идущий от русского космизма, с мотива всеединства Николая Фёдорова и прорывами сознания подобными Константину Циолковскому.
Земное взято густо, но и небесное мерцает фрагментами такой сини, что задумываешься о правде и правильности земного.
Щедро одарил Платонов родную литературу, читателей, и даже не-читателей: ибо книги его заряжены такой энергией, что способны облучать и тех, кто не читает художественных книг: феномен не доказуемый, но, хочется надеяться, вполне реальный.
